Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Олди

— Храмы? Снеси их до основания — я и пальцем не пошевелю! Да, прошлое изменилось. Но я, я-то остался прежним! Мне нужно на Олимп, брат мой, враг мой — и я никогда не взойду на Олимп! Убей меня, и я избавлюсь от страданий…

— Ты уже бог?

— Тебя это остановит?

— Нет.

Кривое лезвие отразило свет луны.

— Не здесь, — попросил Косматый. — В болотах Лерны.

— Ты хочешь убежать по дороге?

— Какой же ты все-таки твердолобый! Считай это моим последним желанием. И вот еще…

Он помолчал.

— Спасибо.

7

Ухабистая дорога осталась позади. С полпути они свернули в холмы. «Так короче», — бросил Косматый через плечо. Персей не возражал. Чем скорее они покончат с этим делом — тем лучше. Места, где Дионис вел своего убийцу, Персей знал. Вот сейчас тропа свернет влево и откроется холм, чью макушку венчает древний алтарь Реи — груда замшелых камней. Пожалуй, холм — и тот забыл, когда здесь в последний раз приносились жертвы. Смутная громада проступила впереди. Персей напряг зрение. Он хорошо видел в темноте. Но сегодня ночь играла с Убийцей Горгоны в опасные игры. Мгла от земли до неба едва заметно светилась, словно море после заката. Скрадывала расстояния; смазывала контуры. Взгляд увязал в этой подлой, лживой мгле, как клинок в груде войлока.

— …моя мать. Дура! Представляешь, она потребовала от отца, чтоб он любил ее, как любит Геру. В облике Громовержца… А ведь уже была беременна мной! Хорошо, у отца хватило ума отказаться. И про бедро — это враки. Никуда Зевс меня не зашивал. Все было иначе… Твоя мать тоже дура? Мне кажется, отцу нравятся такие…

— Замолчи. Иначе мы не дойдем до Лерны.

На вершине, с трудом угадывавшейся во мраке, вспыхнул костер. Холм сделался ближе — рывком, как прыгнувшая жаба. Над алтарем склонились неясные фигуры, с жертвенника к небесам струился дым. Бледные пряди плели узор, складываясь в лицо — Рея, дочь Неба и Земли, сестра-супруга Времени; хранительница тайн, мать полей и морей, молнии и домашнего очага, цветения и увядания, рождения и смерти[108]; чрево, выносившее Старших Олимпийцев…

…чьи глаза следят за тобой, где б ты ни был.

Струйки дыма свились по-другому. Лик изменился, исполнившись жуткой, убийственной прелести. Локоны, обрамлявшие его, вились кублом милосских гадюк. Медуза Горгона, Грозная Владычица, дочь Форка и Кето, хозяев бури и пучины, сестра шестиглавой Сциллы, тетка одноглазого исполина Полифема; внучка Геи-Земли, племянница Реи, Матери Богов…

…чей взор обращал плоть в камень.

Метаморфозы длились. Змеи превратились в легкомысленные кудри, на щеках заиграли ямочки. Дрогнул в улыбке пухлый рот — женщина? Нет, юноша. Лишь взгляд остался прежним. Клубясь над холмом, в жертвенном дыму, как Зевс — в грозовой, беременной молниями туче, на путников смотрел Вакх-Дионис, сын Громовержца и Семелы-Фиванки, правнук войны и страсти[109]; внук Реи, Матери Богов, отправленный на восток за головой бабки…

…чей тирс превращал разум в ничто.

— …почему — Лерна?

— Там есть вход в Аид. Не думаю, что Гермий-Душеводитель явится проводить мою тень, умри я на берегу. Клятва есть клятва, и смерть ничего не меняет. Скитаться по земле безгласным призраком? Нет! Я сам, своей волей спущусь в подземное царство, и плюну в серую воду Леты. А если дойду до Тартара, то плюну и в черный исток Стикса! Когда в следующий раз Семье приспичит клясться, пусть в их клятвах сквозит привкус моего плевка…

Порыв ледяного, пахнущего кровью ветра отогнал дым прочь. Персей моргнул. Вершина была пуста. Не курился заброшенный алтарь, сгинули призраки. Лишь туман, цепляясь за сучья иссохшего можжевельника, медленно таял в воздухе; да мерцал на холме глаз циклопа — болотный огонек. Такие же огни мерцали на других холмах — циклопы сжимали кольцо.

И не было рядом жены, чтобы приказать им строить крепость.

Идущий впереди Дионис сменил облик. Юноша, каким он стал, до дрожи напоминал Кефала. Не зря, вспомнил Персей, внук при первой встрече принял фокидца за Косматого. Молодых людей отличал зыбкий налет женственности, от которого Дионис так и не смог избавиться.

Не смог — или не захотел?

Руки Косматого болтались плетями. Тирс, который он держал в правой, навершием волочился по земле. Шишка пинии дышала белым и янтарно-желтым. Впору было поверить, что тирс высекает из земли мед и молоко.

— …я — котел с безумием! Я киплю на огне, который не гаснет. Всякий, кто встанет рядом, будет ошпарен — враг, друг, возлюбленный… Меня таким создали! Замыслили и воплотили. Ты — оружие, и я — оружие! Но — счастливчик! — ты бьешь по своему выбору и разумению. А я бью, даже когда хочу обнять. И ты еще спрашиваешь, почему мне надоело жить? Почему меня пугает бессмертие?

— Спрашиваю.

— Скорее уж я должен спросить, почему тебе не надоело…

— И все-таки?

— Я надеялся, что, став богом, совладаю с проклятым даром. Я шел в боги, как ты идешь в битву. Без раздумий, без колебаний. Не боясь умыться кровью жертв. Узнаешь повадку? И вот я пришел. Я — бог. Прошлое изменилось. Я — бог! И вот я знаю: нет, не совладал. Котел по-прежнему на огне. Брызжет кипятком во все стороны. И это — до скончания веков? Прометей в цепях, Сизиф с камнем, Иксион на огненном колесе… Их мучения — блаженство рядом с моим!

Когда вокруг потянулись унылые вересковые пустоши, Персей ощутил чье-то присутствие. Звук шагов, скрип ремней, запах пота или благовоний; шелест одежд, отблеск металла — ничего этого не было. Лишь трещотка глупого дрозда, проснувшегося в ночи. И все же… Сын Златого Дождя обернулся: за ним следовали тени. Десятки; сотни.

Женщины.

Они ступали по земле, как живые. Но бесплотные ноги не мяли жухлую траву, и тщетно кусты фотинии тянули голые ветви, пытаясь задержать процессию. Амазонки? Бешеные воительницы, с кем Дионис якобы ходил на восток, за край Ойкумены — и кого он, если верить слухам, позже истребил на кровавых полях Пангемы[110]? Персей замедлил шаг. Ближние тени проступили четче, налились обманчивой плотью — и он разглядел лица. Нет, не амазонки. Черты Хореи он помнил до сих пор. Сейчас ее лицо было таким же, как в миг смерти, когда в грудь вакханки вошло Персеево копье. На пороге царства мертвых безумие оставило Хорею; она больше не чувствовала боли — только усталость и покой…

Неудержимый в бою, Персей в тот день остановился над своей жертвой.

Он узнал еще одну. И еще. За ним шли убитые им вакханки. Сколько же их здесь! Пожалуй, аэды сглупили — Убийцу Горгоны давно следовало бы переименовать в Убийцу Менад. Персей никогда не задумывался о том, как много буйных поклонниц Косматого он отправил во мрак Аида. И никогда не жалел о содеянном.

Не жалел и сейчас.

Впереди, под кустом каллистемона, похожим на темный гриб-великан, стояла тень мужчины. Она вросла в землю, как клык зверя в десну. «Эхион?» — шепнул Персей. Тень кивнула. Делай, что должен, молчала она. Я их задержу. Мертвецы лишены памяти, но вакханки идут за тобой и пусть сперва пройдут через меня. На ходу Персей склонил голову перед верным другом, но Эхион не увидел этого. Отделившись от куста, спарт двинулся наперерез женщинам.

Дальше Персей шел, не оборачиваясь.

Скрипела под ногами влажная трава. Редела мгла. Вверху, обгоняя путников, спешили на юг бесконечные стада туч. Ветер играл на свирели. Свита отстала. Ощущение чужого присутствия осталось. Они по-прежнему были не одни.

— …убийцы. Мы с тобой. Оба.

— Замолчи.

— Почему? Нас сделали убийцами. Виноват ли меч, что его выковали острым? Виноват ли я, что меня нельзя обнять, не порезавшись? Вот и ты винил меня в злополучном броске. Встреча в храме, хмель ударяет в голову, рука дрожит — и диск летит на трибуны…

— Я не виню тебя.

— Зря. А вдруг это все-таки я?

Под ногами чавкнула грязь. Тропа растворилась в Лернейских хлябях. Кочки, мохнатые как волчата, держали с неохотой. Выскальзывали, едва сандалии касались их бурой шкуры, пытались нырнуть в трясину вместе с незваными гостями. Доводилось прыгать, двигаясь зигзагами. Так воин на бегу уворачивается от стрел и дротиков. Не спасала ловкость героя; воздушность бога спасала не лучше. Лерна — старуха, помнившая грозную поступь гигантов, — всех принимала одинаково. Острые лезвия осоки резали голени в кровь. Где-то поблизости ревел бык, чуя у горла нож мясника — это кричала выпь. Ей, словно корифею, отвечал надрывный хор лягушек. Добравшись до островка твердой земли, украшенного горбуньей-ветлой, больной и дуплистой, путники остановились передохнуть. Удушливые миазмы плыли над болотом. В дрожащем свете гнилушек казалось: Лерна шевелится, тужится, силясь родить…